ДНЕВНИК ЭКОНОМИСТА

Мой друг, коллега и учитель Галина Юзефович, литературный критик, попросила мимоходом отмечать прочитанные книжки, если было интересно. Отмечаю "The Final Days" Бернштейна и Вудворда, хронику никсоновской администрации в последние месяцы, тогда, когда было уже ясно, что конец - досрочное прекращение полномочий - неизбежен, но конкретная форма этого конца ещё не определилась. И вот, основываясь на сотнях интервью, репортеры реконструируют разговоры этих мучительных недель - кто, как, когда что кому сказал, кто решился высказать президенту какие соображения и советы.

Информации в книге меньше, чем во "Всей президентской рати", знаменитой книге тех же авторов - истории того, как в Washington Post раскручивали Уотергейт. Впрочем, она полностью устарела - теперь, когда известно, кто был тайным источником информации для журналистов (первый зам. директора ФБР Марк Фелт), история Уотергейта должна была бы быть написана по-другому. (Для начинающих интересоваться рекомендую "The Wars of Watergate" Катлера, но она тоже старая, а вот новую - например, книгу Дина 2014-го года, я как раз не рекомендую.) В "Последних днях" интересной информации мало, поэтому она и не устаревает. И читать интересно - как многие истории последних дней - что Гитлера или Сталина, что СССР или Российской империи. Тут, конечно, эпос куда меньшего масштаба, но художественная традиция американских политических хроник поднимает до эпоса.

Это читать не за чем в самом буквальном смысле. Но зачем было читать "Остаток дня" Ишигуро? "Другие берега" Набокова? "Волчье логово" Мантел?

UPD: Не успев дописать, обнаружил на полке у родителей новый, 2010 года, сборник эссе Жолковского, которого полюбил с "Н.Р.З.Б." и не читал со времён "Блуждающих снов". Эх, чувствую, "The Final Days" будут не самым приятно-бессмысленным чтением в этом семестре...

Посмотрев «Спектр», новый фильм про Бонда, решил дописать мини-эссе – так, несколько неоконченных мыслей, начатое шесть лет назад. Про то, что все самое интересное стало происходить в прошлом – и это при том, что все понятнее и понятнее, что никакого настоящего прошлого нет. Не в фильмах про Бонда, а вообще во всем.

Уже в предыдущем фильме, «Скайфолл», герои двигались вспять по времени, но это движение было чисто механическим – прошлое, лишенное электронных приборов, оказалось удобным место для решающей битвы с современным злодеем. Прошлое злодея – оно же прошлое начальницы МИ-6, играло некоторую роль (именно там родился мотив), но, во-первых, какое ж это «прошлое» - 1997-ой год, а, во-вторых, это недавнее прошлое совершенно бесспорно – и М, и Сильва полностью согласны относительно того что там и как произошло. Они оценивают события по-разному, а помнят одинаково. А тут, в «Спектре»...

Однако Бог с ним, с Бондом. Первые признаки того, что целое поколение меняет свое представление о времени - и это изменение затрагивает все континенты - проявились в массовом сумасшествии про Гарри Поттера. В книжке есть загадочное свойство: вся интересная динамика, разбитые сердца, настоящие любовные треугольники, предательства и драмы – все происходит в далёком прошлом. В настоящем же кукольные персонажи испытывают кукольные чувства. Да, это не Эмма Уотсон становится все более деревянной с каждым фильмом, а её персонаж. Просто любовь к Гермионе из первой книжки – персонажу живому - заставляет критиковать актрису – хотя в книжке актрисы нет, а Мальвина шестой-седьмой серии из Гермионы точно та же.

В прошлом, которое с каждой частью все рельефнее и отчетливее, все по-настоящему и, благодаря тому, что мы узнаем его постепенно, как будто увеличивая с каждой серией разрешение микроскопа и, одновременно, все больше понимая, они там в прошлом живут, любят, предают. А Гарри нужен только для того, чтобы мы узнали, как это прошлое понимать – без его любви, произвольной как всякая настоящая любовь, как можно было бы определить - кто там в прошлом хороший, а кто плохой.

Конечно, у этого явления – все большей увлеченности конструируемым прошлым - есть своя социология, культурология и антропология и об этом явлении написаны статьи и книги. Честно говоря, мне ни разу в жизни не приходила хорошая мысль на темы массовой культуры так, чтобы, если тщательно поискать, не нашлось бы работы, где эта мысль была бы давно придумана, сопровождена примерами и как следует обсуждена.

Это, наверное, как-то связано со временем, в котором мы живем. Кто-то, наверное, уже написал о том, что двести лет назад или ещё раньше, если в фильме был конфликт по линии «отцы и дети», то виноваты оказывались дети. Ну чего там, сценарии же писали отцы. Блудный сын возвращался домой, отец его прощал. Сорок лет назад конфликт мог, как в «Истории любви», закончиться вничью. Но в последние двадцать лет все, что я могу вспомнить – от мультфильмов до романов – все про то, как старшее поколение с трудом находит путь к пониманию правоты детей и юношей. Собственно, «Скайфолл» о чем. Младшее поколение учит старших любить, быть честными, храбрыми, сильными. Приручать, в конце концов, дракона.

Или другой популярный пример. Если есть что нереалистичное в саге Мартина – а она, в некоторых отношениях реалистичнее как описание мира Ланкастеров и Йорков чем учебник по истории Англии – так это то, как герои зациклены на конкретных событиях двадцатилетней давности. Кто там кому при ком размозжил голову о железный угол трона... Если я правильно помню Дюби и Ле Гоффа, для людей средневековья события двадцатилетней давности были почти былинными, деды и бабки – персонажами сродни Бабы Яги и достоверность разговоров об этих событиях должна быть соответствующей. Но Мартин пишет в начале двадцать первого века и, естественно, его герои все помнят точно. Как не бывает.

Может быть, это потому, что мир – как минимум картезианский – живет без больших войн уже семьдесят лет и в нем у большинства людей нет «интересного» – с войнами, голодом, эпидемиями – прошлого? На периферии, конечно, войны и экономические катастрофы, ну так и Гарри Поттер с Тирионом Ланистером не на периферии появились. И «Спектр», в котором оказывается, что все, что многое из того, что случилось с Бондом последних серий – просто следствие одной развилки из его детства.

Вышла - на русском, в отличном переводе, в издательстве Corpus - и как раз вовремя, в самое лучшее осеннее время - книга Сильвии Назар "Путь к великой цели". Я к ней написал предисловие, но, как всегда, старался сделать так, чтобы это был не пересказ содержания с "правильной" интерпретацией и параллельной демонстрацией эрудиции в стиле отвратительных предисловий советской эпохи, а просто маленькое предисловие, прокладка между обложкой и текстом автора, как промокашка, что ли. Чтобы читатель, открыв книгу в магазине, узнал из предисловия только одно - книжку стоит читать. Поэтому мои предисловия годятся в качестве кратких рецензий, а также несколько затянутой рекламы.

Ещё до - книгу можно купить в "Лабиринте" и во всех остальных местах. Рецензию в Forbes написал Борис Грозовский - в ней есть одно странное место, но это меня даже несколько возвышает. А я сам книгу рекомендую - вот объясняю почему.

Предисловие к книге Сильвии Назар "Путь к великой цели"

В XXI-ом веке в мире стремительно развивается любовь к «малым формам». Даже высоколобые интеллектуалы всё больше времени уделяют Twitter, в котором размер сообщения ограничен 140 символами, а записи в блоге длиной больше чем размер экрана кажутся занудными. Сильвия Назар, экономист по образованию и профессор журналистики Колумбийского университета, рискнула, написав историю экономической науки прошлого и позапрошлого веков в старомодном ключе – в виде большого тома, разбитого на крупные главы и содержащего мелкие подробности жизни многочисленных персонажей. Такую книгу мог бы написать, заинтересовавшись историей экономической мысли, Карамзин или Солженицын. Впрочем, поклонникам блогов и форумов нужно только вчитаться – книга быстро становится захватывающей и читается легко. И это при том, что начинается она в самых непривлекательных обстоятельствах, охватывает период мировых катастроф и завершается в момент, когда перед экономистами стояли ничуть не менее сложные задачи, чем за сто лет до этого.

Сильвия Назар впервые прославилась биографией великого экономиста Джона Нэша, Нобелевского лауреата 1994 года. Документальная книга “A Beautiful Mind” стала бестселлером, а снятый по книге художественный фильм «Игры разума» посмотрели миллионы. Рассказывая историю выдающегося учёного, больного шизофренией, автору удалось переплести биографические детали и медицинские подробности – то, что интересно «широкой публике» - с подробным изложением интеллектуальной истории открытий Нэша – и в экономической теории, и в чистой математике. В своей второй книге, «Путь к великой цели», Назар ставит себе ещё более амбициозную задачу – рассказать про жизнь великих экономистов ХIX и XX столетий, европейских, американских и даже, уже в наше время, индийских, поставив их работы в единый контекст. Герои Назар, люди разного происхождения – от аристократического до самого простого – движимы разными мотивами, но их вклад в экономическую науку неуклонно смещает общество в сторону большего достатка и защищенности. Даже те учёные, которых вовсе не интересовали темы социальной справедливости и для которых экономическая наука была сродни инженерии или биомедицине (и включала столько же математических формул и статистического анализа данных), невольно оказываются соучастниками общего прогресса.

Для человека учившегося, как я, в школе в советское время, книга Назар – возможность узнать интеллектуальную историю последних двух веков в неискаженном виде. Маркс оказывается не надмирным гением, а влиятельным экономистом из длинного ряда влиятельных экономистов, работы которых были когда-то актуальны, но потом устарели. Тем более интересно узнать подробности его личной жизни – человек, именем которого в ХХ веке обосновывалась власть рабочих во многих странах, включая нашу, никогда не был на заводе, да и особенно реальной жизнью рабочих не интересовался. Сказалось ли отсутствие интереса к тому, что происходит на самом деле, на качестве экономического анализа и практических выводах? Что ж, история знает случаи – и в книге они описаны – когда учёный никак не опирается на личный опыт в своей работе и, тем не менее, сила его интеллекта позволяет понять как устроен реальный мир и даже изменить его к лучшему.

Читателю Назар, у которого советского опыта нет, ещё лучше. Не нужно ничего исправлять в представлении о мире, можно просто открывать интеллектуальную историю двух веков (точнее, одного столетия, 1850-1950, которое покрывает «Путь к великой цели»), смотреть, как она следует за грандиозными потрясениями этого столетия – двумя мировыми войнами и Великой депрессией. Центры экономической мысли - Лондон, Вена, американский Кембридж – основные остановки её путешествия; интеллектуальные гиганты своих эпох – Маршалл и Фишер, Шумпетер и Кейнс, Хайек и Фридман – основные персонажи.

Выпустить том-историю экономической мысли в начале второго десятилетия ХХI века было рискованным предприятием по ещё одной причине. После пяти кризисных лет на профессиональных экономистов смотрят не с восхищением и уважением, а, скорее, с подозрением. Обвинять экономистов в том, что они не смогли предотвратить кризис – это примерно то же самое, что обвинять врачей в том, что, несмотря на лечение, больные продолжают умирать и, тем не менее, репутация целой профессии пошатнулось. Книга Назар, погружая читателя в обстоятельства куда более тяжёлые, чем нынешние и показывая, как сложно было сделать очередной шаг – даже если этот шаг был только мыслью, записанной на бумаге, восстанавливает репутацию экономистов. Только тот, кто понимает, что такое было быть бедным сто пятьдесят лет назад, как плохо понимали экономические механизмы лучшие умы человечества и какая долгая дорога пройдена с тех пор, может заинтересоваться вкладом интеллектуалов в экономическое развитие. Но, заинтересовавшись, он увидит, как многое уже было сделано на пути к великой цели.

Хотел что-то написать в блог, но нужно совсем другое настроение, чтобы писать. И тут вдруг соображаю, что у меня есть недописанный год назад текст – мини-рецензия на четвёртый том биографии Линдона Джонсона, написанной Робертом Каро. Сейчас даже не помню, почему не выложил это год назад ; незаконченный текст или неотправленное письмо - обычная для меня история. А перечитывать разрозненные абзацы и самому интересно – особенно, когда так сразу и не поймёшь – про что, собственно, хотел написать? С чем хотел связать этот абзац, на что намекнуть этой цитатой? А тут ещё и смешно – как давно был июль 2012 года.

Незаконченная мини-рецензия на книгу Роберта Каро “Смена власти” (“The Passage of Power”) вышедшую в мае 2012 года. Июль 2012

Чтение требует не только времени, но и места. Это чудо - оказаться на два солнечных, прохладных дня в Колд Спрингс Харбор с книжкой, выхода которой ждал десять лет – без этого было бы и невозможно её прочитать.

Первый том Каро рассказывал про детство-отрочество-юность-учёбу-первые выборы и первый обман - первую работу – учителем в колледже – первую работу в Вашингтоне – первые выборы в палату представителей. Второй том, вышедший через восемь, кажется, лет после первого – я как-то упоминал его, когда Борис Немцов баллотировался в мэры Сочи – история выборов в Сенат от Техаса в 1949 году, фантастическая работа историка, проинтервьюировавшего всех участников той драмы, доживших до 1970-х, когда он Каро и его команда (современные историки работают с несколькими ассистентами) только приступал к работе. В третьем томе - самом толстом - было рассказано, во всех технических подробностях, устройство американского Сената - так, как понял это устройство и овладел им "Хозяин Сената". До этой книги я не мог поверить, что описание устройства комитетов, процедур голосования и расклада голосов в середине 1950-х, может быть столь захватывающим.

Однако том, покрывающий 1960 год – самый долгожданный. Разве не каждый мальчик мечтает быть Кеннеди? Даже те, кто знают, сколько времени он проводил в постели из-за болезней. Иногда целые месяцы – именно поэтому он так много прочёл и так замечательно писал – и сам, и с помощью выдающихся спичрайтеров. Глава в “Смене власти” в которой появляется на сцене в 1958-ом году, называется «Сын богатого человека», потому что главная ошибка Джонсона, самого выдающегося сенатского лидера в ХХ столетии, в этой избирательной кампании – недооценка сына богатого человека. Но кто мог подумать, что человек, ходящий в корсете и на костылях, принимающий обезболивающее каждый день, сможет провести несколько месяцев, встречаясь с избирателями по пять-семь раз в день? Кто мог подумать, что человек, у которого было всё, чего не было у Джонсона – богатство, образование, красота – будет биться за власть как в ХХ веке бились только дети сапожников и таможенных служащих?

Никто сейчас не пишет по-английски так гладко, как Каро. Двенадцать лет назад, проводя год в Гарварде, я прочёл «Роберт Кеннеди» Шлезингера и сразу же заказал на Амазоне книгу ещё одну биографию Бобби. Но книжку Эвана Томаса я выбросил, или, точнее, оставил в тёмном чулане здания, в котором располагался мой исследовательский центр. Легендарный редактор стал педантичным биографом и не получилось... Интересная биография, как и любая книга по истории, требует гладкости языка. Недаром максимально гладко, каждый для своего времени, писали Карамзин, Соловьёв и Ключевский.

… Это только летом можно написать и было бы здорово, чтобы ветер с моря и шелест сосновых веток остались в тексте … Начинаю думать, что перепутал место и время. Колд Спрингс Харбор – место, скорее, для великого Гэтсби, никак не Линдона Джонсона. Но нет, запах магнолий чувствуется не напрасно – пусть герои и не южане, Юг в языке Скотт Фицджеральда, в драме, в которой предчувствие трагического финала появляется, как тот самый запах магнолий, задолго до развязки, в покорности, с которой Гэтсби играет по правилам там, где его соперник сражается за свою любовь не на жизнь, а на смерть. Юг рассказов Фицджеральда.

А у Каро Юг повсюду – в аристократизме Ричарда Рассела, «патрона» Джонсона в начале 1950-х, безнадёжного кандидата в президенты от тех, кто хотел вернуть то, что было унесено ветром, и аристократизме Гарри Бёрда, сенатора, от которого зависит судьба законопроектов, внесённых президентом Кеннеди и уже год безнадёжно томящихся в комитетах Конгресса. Это совсем не те американские аристократы – персонажи моих любимых «Империи» Видала и, через пятьдесят лет спустя, «Теофилуса Норта» Уайлдера, у которых особняки, прислуга, банковские счета были от рождения. Это мальчик, которому пришлось бросить школу, потому что газета, последний бизнес, принадлежащий отцу, вот-вот должна была разориться. Это сын местного конгрессмена, которого любят бедняки, потому что он – первый честный губернатор в штате взяточников и популистов (эх, "Паппи-передай-бисквит" из первого тома...)

Инструмент любого историка – увеличительное стекло. На страницах четвёртого тома – хотя с выхода третьего в 2002 году прошло десять лет, он не так велик, как третий – быть может потому, что сначала Каро задумывал четырёхтомник и "Смена власти" - это просто половина этого запланированного четвёртого тома? – на этих страницах описаны мельчайшие детали перехода управления от убитого президента к новому. С кем встретился Джонсон в первый день, с кем разговаривал во второй, как нейтрализовал основные угрозы – «Камелот», люди, посвятившие себя погибшему президенту, вовсе не готовы были слушаться того, над кем только что, три года подряд, смеялись – то втихомолку, а то и в открытую. Вице-президент в США - чаще не драматическая, а нелепая и ненужная, если ничего не случится, фигура.

… Чтение Каро – такой же побег из реальности, как эти два дня с родителями, приехавшими повидать меня из Северной Каролины. Завтра – самолёт в Москву, где новейшая русская история не пишется такими мелкими мазками – или, во всяком случае, не пишется русскими историками. В детстве я этого, конечно, не понимал, но «Большой террор» Роберта Конквеста, хроника сталинских процессов середины 1930-х, завораживает не только потому что на каждой странице, за каждым словом – страдания и смерть. Конечно, поэт – а великая книга – чуть ли не первое упражнение Конквеста в прозе, делает смерть – от трибуны митингов, средоточия жизни, через собрания и съезды к допросам и суду – захватывающей. Но то, что держит сильнее смерти, это подробности. Увеличительное стекло показывает не просто детали адской машины, оно показывает то, как валы и шестерёнки сцеплены между собой.

Так же завораживала меня в четырнадцать лет книга Уильяма Манчестера «Смерть президента» - по-русски вышел только сокращенный перевод – история 22-го ноября 1963 года, хотя что может быть бессмысленнее детального изложения мельчайших подробностей. (История написания этой книги - сама по себе и маленькая смерть, и большое приключение.) Что может быть интереснее этих бессмысленных мельчайших подробностей?

История России прямо сейчас так интересна, что про неё не хочется ни читать, ни писать. Во всяком случае тем, кто её живёт каждый день. Мелкие детали окружают, что в блоге Навального, что в стремительно расползающихся записях о банкете с живыми детьми в качестве статуй, о губернаторе, вывозящем челядь в Италию, о девочках, которые сидят в тюрьме за видеоролик, об издателе, который на голубом глазу пишет, что журнал «Город» должен писать «о городе» – мелкие детали настолько противны и настолько достоверны, что от них невозможно оторваться. Но оторваться не страшно – это жизнь, которая, сколько от неё не беги, никуда не исчезнет.

То ли дело, переворачивая последнюю страницу четвёртого тома биографии Линдона Джонсона, знать, что готовит, через несколько лет, следующий том – избирательную кампанию 1964 года, великую борьбу с бедностью, "we shall overcome", и, в конце концов "Hey, hey, LBJ, how many kids you killed today?"...

Получилось ли что-то у Грузии - про это надо писать отдельный текст и этот разговор - не на три абзаца, но у Ларисы Бураковой, экономиста из ИЭА, получилась очень интересная книжка. Завтра в кафе "Март" будет её презентация.

Кажется, никакого экономического анализа в книге нет. Не делается даже минимальной попытки поставить описываемые реформы в контекст - в мире вообще-то было много реформ и большая часть того, что делалось в Грузии, чётко следовало именно общим рекомендациям экономистов. (См. работы Шлейфера и Ко - большая часть нынешних реформ выросла именно оттуда, и из "Corruption", и, в ещё большей степени из проекта с Джанковым "Courts", и его продолжения - мега-проекта Мирового банка Doing Business.) Однако главный инструмент экономиста - лезвие Оккама - автор освоила чудесно. Грузинские реформы описаны именно по существу, без ненужных подробностей, причём описаны как удавшиеся, так и неудавшиеся, хотя и очевидно необходимые, реформы. Для экономического журналиста такая лапидарность и ясность - признак класса.

Реформы впечатляют. Это их последствия - долгий разговор, и можно ли извлечь какие-то уроки для России - сложный вопрос. (Мне, скорее, кажется, что это Грузия может извлечь уроки из того, что произошло в России - именно уроки на будущее.) Но то, что в Грузии во второй половине 2000-х были проведены очень масштабные реформы - это факт. Размах, масштаб, доведённость до логического завершения - всё впечатляет. Приватизация и дерегулирование многих рынков проведены именно так, как нужно, а те, кто знает историю приватизаций в Англии, Германии, Франции, Японии и в переходных экономиках, понимает, как трудно начать этот процесс и как трудно довести до конца.

Объясняя логику реформ, автор даёт говорить реформаторам самим. Каха Бендукидзе, основной идеолог большинства изменений, говорит исключительно хорошо. Даже больше, чем говорит - каждый его поступок, каждый жест рассчитан на максимальное политическое воздействие именно в том направлении, которое нужно реформатором. Прямая речь Кахи - успех автора книга. А вот прямая речь президента Саакашвили - нет. Всякий раз, когда он о чём-то говорит, это слова, как будто написанные профессиональным политтехнологом. Интервьюер, разговаривающий с действующим политиком, должен стряхивать "политтехнологические" фразы с ушей, не тратя на них времени. Профессиональный политик варит лапшу как дышит - ему даже не надо задумываться. И, уж конечно, не стоит цитировать то, что говорят руководители страны о выставленном в эмиграцию оппозиционере. (Это тривиально: во всех странах они говорят одно и то же - коррупция да "рука заграницы".)

Несмотря на то, что книге, на мой вкус, не хватает сравнений - не с теперешней Россией, которая в большинстве ситуаций - неподходящее сравнение, а с другими странами и временами, она получилась вполне полемической. И это при способности Андрея Илларионова, директора института, в котором работает автор книги, превращать любую дискуссию - даже самую абстрактную - в зону радиоактивного поражения, к которой просто никто не может прикоснуться. Это метод полемики - вести любую дискуссию в таком тоне, с таким напором и ожесточением (даже если речь идёт о конкретной спецификации в регрессии, даже если "вина" собеседника лишь в том, что неправильно выбрал какое-то слово), что собеседники сами собой исчезают, не успев и не захотев произнести свои аргументы. Здесь всё не так, а по-нормальному.

С выводами - или, точнее, прогнозом ("у Грузии получилось") Ларисы Бураковой - вполне можно спорить. Однако для этого нужно книгу прочитать, и я это рекомендую сделать.

Альпина Бизнес Букс выпустило книгу Роберта Скидельски "Кейнс. Возвращение мастера". Научным редактором был Олег Замулин, а я написал предисловие, которое, как мне кажется, годится в качестве рецензии.

Предисловие к русскому изданию книги "Кейнс. Возвращение мастера"

Роберт Скидельски, биограф прославленного экономиста Джона Мейнарда Кейнса, написал книгу, рассказывающую про мировой финансовый кризис 2007-2009 годов, с точки зрения самого Кейнса. Кейнс у Скидельски не только всегда и во всем прав: его взгляд на экономические проблемы – единственно возможный. Читателю судить, удалось ли Скидельски доказать, что Кейнс – лучший советник в экономических вопросах сегодня. У кейнсианских идей – внушительная интеллектуальная оппозиция, и голоса оппонентов звучат сейчас не менее громко, чем голоса неокейнсианцев. Однако финансовый кризис развивался так стремительно, что дебаты приходится вести после того, как большинство стран выбрало первый ответ на кризис. И ответ был практически везде – решительно кейнсианским.

Сначала, как будто оправдываясь, Скидельски объясняет, что он не экономист, а историк, хорошо разбирающийся в экономической науке. (Впрочем, он и Кейнса считает не экономистом, а гением, много занимавшимся экономическими проблемами.) Как будто это нуждается в пояснении – только историк может посвятить всю свою профессиональную жизнь одному персонажу. Только историк может слиться с персонажем настолько, чтобы писать, по существу, от его имени. Годы, когда Скидельски трудился над биографией Кейнса (три тома вышли в 1983, 1992 и 2000 годах), пришлись как раз на тот период, когда идеи Кейнса и его последователей определённо вышли из моды. Уменьшение регулирования и монетаристкая денежная политика, антикейнсианские меры, сначала в Америке и Великобритании в начале 1980-х, а потом и по всему миру, заложили основы быстрого экономического развития на два десятилетия. Финансовый кризис, начавшийся в Америке во второй половине 2007 года и за год распространившийся на всю планету, предоставил Кейнсу возможность триумфально вернуться.

Суть спора между сторонниками Кейнса (неокейнсианцами), и их оппонентами («неоклассиками» и монетаристами) так проста, что её можно изложить в предисловии к книге, которая целиком посвящена этому спору. Это не значит, конечно, что его легко разрешить. Книга Скидельски – аргументы лишь одной из сторон, хотя то, как последовательно они изложены, как аккуратно проиллюстрированы, как убедительно соотнесены с взглядами других выдающихся экономистов, может заставить читателя счесть дискуссию закрытой. Кейнсианцы считают, что правительство может, управляя государственными расходами, влиять на уровень занятости и безработицы. «Неоклассики» и монетаристы уточняют: только в краткосрочной перспективе. Давно уже и те, и другие согласны, что все дело в том, насколько временными окажутся последствия вмешательства – спор идет только о масштабах воздействия, продолжительности немедленных последствий и издержек в терминах последствий долгосрочных.

Практические предложения неокейнсианциев и их оппонентов прямо противоположны. А в академическом мире и те, и другие говорят на одном языке, участвуют в одних и тех же конференциях и публикуются в одних и тех же журналах. Противопоставление методов, которыми пользуются сторонники теории рациональных ожиданий и стороники неокейнсианства – можно подумать, что неокейнсианцы используют какой-то другой язык или какие-то другие формулы! – выглядит абсурдным.

У читателя-неэкономиста есть, как правило, стеоретип: то, что выглядит сложно, кажется оторванным от реальности, игрой в бисер, продуктом учёных-догматиков, затворившихся в башне из слоновой кости. Некоторые авторы с успехом эксплуатируют этот стереотип. Между тем, интеллектуальная поддержка кейнсианских ответов на мировой финасовый кризис 2007-2009 годов идёт, прежде всего, из чуть ли не из самого «математического» угла экономической науки. Нобелевские лауреаты Пол Кругман, Джозеф Стиглиц, Джордж Акерлоф составили себя имя, предложив тонкие, технически сложные теории. У Скидельски (академическому спору между «кейнсианцами» и «неоклассиками» в макроэкономике посвящена вторая глава) все честно. Несмотря на то, что теории рациональных ожиданий и реальных деловых циклов изложены слегка пародийно, он не считает, что «неоклассики» не правы, просто потому что слишком абстрактны. Они не правы по существу.

Возможна, любовь Скидельски к своему протагонисту слишком сильна. Он уделяет много места «Трактату о вероятности» Кейнса, серьёзно разбирая каждое слово, и каждое слово оказывается справедливым. С учётом того, что в 1921 году оставалось еще несколько лет до того, как после того как в работах Анри Лебега были сформулированы основания теории меры, в книге Андрея Колмогорова были созданы математические основания того, что мы сейчас называем теорией вероятностей и на чем базируются финансовые модели последних трех десятилетий, в словах Кейнса Скидельски, возможно, прочитал больше, чем там было написано. Однако еще важнее то, чего он там не увидел – той дороги, которую прошла экономическая теория во второй половине ХХ века. Использование вероятностных понятий позволило, по крайне мере, сформулировать часть идей, которые Кейнс обсуждал на словах, в качестве логически непротиворечивых утверждений. Возможно, за последние шестьдесят лет люди и рынки не научились предсказывать будущее лучше, но теория неполных контрактов позволяет обсуждать ситуации, когда нет возможности опираться на описание всех «возможных будущих» при заключении соглашений, не рискуя попасть в «порочный круг» рассуждений.

Для Кейнса, который стал знаменем сторонников большой роли государства в экономике, индивидуальная свобода является фундаментальная ценностью. Недаром он был «согласен и солидарен» с основными идеями, изложенными в знаменитой книге Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству», ставшей вызовом господствовавшей в 1930-е парадигме «большого государства» и правильно предсказавшей безнадежность построения экономики с тотальным государственным контролем. Роль правительства в экономике, как велика она ни была бы, – согласно кейнсианцам, правительство может, стимулируя потребление, увеличивать занятость и объем выпуска в экономике, – эта роль ограничивается исполнением коллективных решений свободных граждан.

Российскому читателю будет трудно: аналитический подход Кейнса может вызывать некоторые подозрения. Его взгляд на мир – взгляд человека, который не только постоянно участвовал в разработке практической политики правительств и бизнес-стратегий крупных фирм, но и сам был серьёзным инвестором, – может показаться наивным. Кейнс считал, что миром правят не закулисные олигархи, а идеи. Так же считает Джозеф Стиглиц, нобелевский лауреат 2001 года, неокейнсианец, в чём-то похожий на Кейнса – если не по интеллектуальному влиянию, то, по крайней мере, по частоте общения с главами госудаств и генеральными директорами корпораций. С ним согласен и Скидельски: идеи играют решающую роль. Несмотря на то, что в первой главе есть целый список возможных виновников кризиса с кратким изложением обвинений, книга не о «героях и жертвах» мировой экономики, а об экономической парадигме, которая позволяет понимать происходящее вокруг.

Книга, написанная по «горячим следам» кризиса, должна, казалось бы, быстро устаревать. Бег времени чувствуется: в Великобритании – там, где Лорд Скидельски, помимо исторических штудий, заседает в парламенте и является активнейшим участником дебатов относительно практической политики – уже не те премьер-министр и министр финансов, чьи планы и прогнозы обсуждаются на страницах книги. Тем не менее, книга позволяет следить за текущей дискуссией об экономической политике в Америке и Европе. Именно там решалась судьба мирового экономического развития в последние столетия и то, что происходит в США, Великобритании, Германии, Франции, имеет важнейшее значение для всех стран в мире. Кейнсианцы с ужасом наблюдают, что повторяется история Великой депрессии. Политическое равновесие не позволяет продолжать ту экономическую политику, которую они считают необходимой для выхода из кризиса – масштабное государственное стимулирование занятости и выпуска. Однако они не сдаются, и книга Роберта Скидельски, экономиста, историка и политика – часть борьбы и за идейное наследство Кейнса, и за самые практические меры экономической политики.

Ректор, сидевший в соседнем самолётном кресле, прочёл вслух первую фразу новой повести Виктора Пелевина «Тхаги» и строго посмотрел на меня. У нас в Российской экономической школе все смотрят на меня, когда говорят о Высшей школе экономики: я неформально отвечаю в РЭШ за дружбу с ВШЭ, дружу, тоже неформально, с разными профессорами, студентами, кафедрами и институтами оттуда, даю советы и рекомендации, когда попросят и, тем более, когда не просят, читаю гостевые лекции в курсах моих соавторов, которые работают в Вышке и на разных курсах повышения квалификации для преподавателей и исследователей, ну и так далее. Кроме того, я и формально отвечаю за совместный проект ВШЭ и РЭШ – экономический бакалавриат, который откроется 1 сентября 2011 года, через год, но это – тема отдельного разговора.

Что же увидел ректор, поглядев на меня? У меня нет длинной чёлки, закрученных усов и мушкетёрской бороды – так выглядит, по мнению Виктора Пелевина, профессор Высшей школы экономики, представитель «творческой, но несколько двусмысленной профессии». Журнал Сноб, попавший в руки ректора (он, к слову, автор журнала, но это в наше трудное время не делает человека автоматическим читателем), попал, до этого, ко мне в руки на конференции о судьбе российской науки в Петербурге, где был информационным спонсором. Взгляд ректора ответа не требовал, а вот Пелевин требует ответа. Хотелось бы уязвить его – за усы и бороду. Лучше всего, конечно, было бы плагиат обнаружить или, на худой конец, незакавыченный перевод…

Проблема в том, что Пелевин – автор, как показал его последний роман «Т», небезобидный. Акунину досталось по первое число, да и Достоевский, поди, по сей день зализывает раны. Не хотелось бы оказаться персонажем новой книги, тем более второстепенным. Так что я решил - буду благожелателен, как Галина Юзефович, хотя и требователен, как Лев Данилкин, и со мной ничего не случится.

Так. Пелевин, автор бессмертных образов – одна «обычная советская разрезалка пополам» чего стоит! - двадцать лет назад, на излёте перестройки, выхвативший или, скорее, выворотивший, знамя передового творца мозаик из популярных шуток из усталых рук Юрия Полякова, по-прежнему на коне. Чувствуется английский. Дело не только в «социальном альпинизме» (не зная, что значит social climber, как оценить иронию автора?). Героиня нарушает «своё молчание»… Чувствуется интернет, чувствуется отношение к окружающему миру, сформированной этим самым интернетом. Именно в блогах и форумах царит та редкая атмосфера, которая позволяет в 2010 жить и чувствовать как в середине 90-х. Когда нет ничего актуальнее залоговых аукционов, Александры Марининой и древних сербских святынь в Косово. Когда каждый комментарий о Гайдаре с Ельциным пишется, как в последний бой – если здесь не выскажешь своего отношения, никто же, никто же никогда не узнает, как именно ты к ним относишься… Пелевин пишет, как будто нет ни Нью-Йоркера, ни русского Forbes, ни New Times, ни – о, кстати - New York Times, ни Ведомостей с Коммерсантом – ничего этого нет, только блоги-блоги-блоги, заповедник 90-х.

А вот Пелевина-мальчика, бегущего впереди экскурсии и успевающего увидеть картину в галерее на поворот раньше одноклассников, нет и в помине. Где автор, описавший мир глазами насекомых ещё до того, как стало понятно, что это – единственно возможный взгляд? Где автор, проникший в  тайны советской космонавтики тогда, когда ещё не было известно, что никаких тайн у неё нет? Где автор, раскрывший суть копирайтера, когда мы ещё не знали, как это слово пишется? Где певец гламурного декаданса? (И за годы до победы гламура над декадансом!) Простыл и след.

Конец «Тхагов» поражает своей чудовищной предсказуемостью. Так заканчивались рассказы в сборниках зарубежной фантастики. То ли дело, хочется сказать, последняя повесть Владимира Сорокина «Метель» - тут никто до самой последней страницы не сможет догадаться, чем и как закончится эта последняя страница, и какой бурмин к чьим упадёт ногам. Чем закончатся «Тхаги» совершенно очевидно ещё с середины. В финале «Крёстного отца» зрителю, уже знающему, примерно чем кончилось что, предлагалось взглянуть на мир глазами очаровательной дурочки Кэй, ничего не понимающей до самого последнего кадра. Пелевин такого персонажа не оставляет.

Однако предсказуемость мне как раз нравится – чем-то напоминает опубликованную научную статью, в которой аннотация не оставляет надежд на сюрпризы. У автора есть идея, он её формулирует, разъясняет и отстаивает. Как Пьер Менар с идеей снятия с доски ладейной пешки. Как Дон Кихот с идеей уничтожения чудовищ. Пелевин разъясняет свою идею качественно. Да, должно быть наказано. Да, как в советском праве, замысел приравнивается к совершению преступления, "через намерение". Вообще, хорошая повесть. Если бы не «закрученные усы» я, быть может, и не бросился бы защищать честь творческой, но слегка сомнительной профессии…

Аскар Туганбаев, мой шурин и один из центральных персонажей Рунета (может быть, может быть, я мало знаю о российском интернете), дал мне на вечер почитать книгу Евгения Киселева о Михаиле Касьянове, "Без Путина". Сказав, что там есть два интересных места.

Интересных мест там больше. Однако дело даже не в интересных местах - маленькая книжка интересна не рассказом о личности бывшего премьера-министра. В конце концов, он - действующий политик и фактический соавтор книги. В книгах действующих политиков откровений не бывает.  Интересно, что Евгению Киселёву вольно или невольно удалось воссоздать на бумаге телевидение середины 90-х, свои собственные передачи - воскресные "Итоги" и - "Герой дня" - ежедневные получасовые передачи, где ведущий в прямом эфире интервьюировал политика или какую-то знаменитость.

Как и в тех передачах, автор книги присутствует в книге ничуть не меньше, чем персонаж. В "Итогах" ведущий был важнее персонажей и этим передача удивляла. Мне вообще кажется, что это не Путин выгнал Киселёва, одного из популярнейших телеведущих страны и одного из основателей того российского телевидения, которого мне не хватает. Да, я знаю, что все думают, что Путин выгнал Киселёва, я думаю, что так думает Киселёв и так же думает и Путин. И тем не менее - я думаю, что это "эпоха Путина" - эпоха, где по причудливому капризу обстоятельств и объективных причин политики, которые находятся у власти, важнее обозревателей и журналистов - выгнала Киселёва, олицетворение нормальной эпохи, где ведущий воскресной программы - это жизненная константа, а президент - персонаж, который меняется каждые пять, ну максимум десять  лет.

Киселёв - не один такой, конечно. У двух журналистов, ничем буквально не похожих, но которых я читаю уже пару десятков лет - Евгении Альбац и Максима Соколова - тоже присутствует это ощущение нормальности. Что президенты-премьеры-министры - это нечто, что меняется, а обозреватель, с которым, бывает, не согласен, но всю жизнь "советуешься" - он постоянен. Мне эта система координат, в которой властители дум - со всеми их недостатками - постоянны, а те, кто находятся в данный момент у власти - переменны, кажется самой адекватной.

Касьянов, персонаж - хотя и соавтор - книги Киселёва, выглядит как герой телепередачи в прямом эфире. Я дважды разговаривал с бывшим премьером - в книге он именно как живой: спокойный человек с быстрой реакцией. Одновременно вызывает удивление как он стал премьером и чувство, что он нормально бы справился, если бы снова им стал. Ощущение прямого эфира также возникает от того, что в книге, несомненно, немало мест, которые он бы захотел отредактировать - как всегда хочется редактировать сказанное в прямом эфире. С одной стороны ответы подготовленные, а с другой - как будто без тщательной выверки пост-фактум, которая так часто губит интервью политиков. Есть интересные места, короче.

К тому времени, когда я узнал, что книги Айн Рэнд так популярны отчасти из-за того, что её богатые поклонники и идеологические последователи, а среди них тоже многих богатых, покупают сотни тысяч экземпляров её книг и рассылают их по библиотекам и читательским клубам по всей Америке, я уже прочитал "Атлант расправляет плечи" и уже был разочарован. Идеи такой чистоты и важности как идея индивидуальной свободы не потеряли своего очарования и на страницах тяжеловесного и эклектичного тома, с его картонными персонажами и бесконечно затянутыми эпизодами, но и ничего, для взрослого читателя, не приобрели. В двенадцатилетнем возрасте книги Рэнд могли бы стать откровением - двенадцатилетние, по-моему опыту, не боятся больших объёмов - но уж в моём случае не стали.

Я пишу это, перечитывая рецензию Томаса Мэллона на две только что вышедшие биографии Рэнд. "Possessed", рецензия в New Yorker - не столько обсуждение двух книг о Рэнд, сколько эссе о "феномене Рэнд" - находится в платном доступе, но статья стоит пять долларов и стоит этих пяти долларов, честное слово. Серьёзные критики редко пишут о Рэнд, потому что её успех сродни успеху Толкиена и Хаббарда. Если она и мечтала стать "Стейнбеком для правых", ей это не удалось. При огромной популярности - бесспорная второсортность, при претензии на интеллектуальное доминирование - опора на ядро слепых поклонников, дискуссия с котороми невозможна. Где-то между Толкиеным, который никаких армий из своих поклонников не создавал и Хаббардом, который довёл эту идею до её буквального абсурда, создав движение "сайентологов", Рэнд старательно выращивала сначала кружок, потом целый мирок поклонников. Тоталитарность её либерализма одновременно цементировала мирок и отпугивала тех сторонников свободы, которые не были способны пожертвовать, ради чувства сопричастности, свободой собственной мысли.

Поскольку Рэнд сознательно или, возможно, интуитивно держалась перпендикулярно главной оси американской политики - её экономические взгляды были анафемой для демократов, её последовательный секуляризм отпугивал республиканцев - она не стала "знаменем" хоть сколько-нибудь серьёзного политического течения и, значит, предметом политических споров. Сейчас "ультра-правое" крыло республиканцев - те, кому страна кажется оккупированной сторонниками большого государства - пытается поднять Рэнд на щит. Может быть, именно это вызвало к жизни биографии и серьёзную критику. Хенрик Херцберг, редактор New Yorker, рекомендует рецензию на две биографии в New Republic. На этот раз доступ бесплатный, но результат на 5 долларов дешевле. Впрочем, и дешёвое эссе о культе Рэнд прекрасно - и этот критик берётся за её жизнь, и за её книги серьёзно. И называется остроумно - "Wealthcare".

В начале сентября купил октябрьский выпуск Vanity Fair и хотел про него написать. Про многое – про то, как ежемесячному журналу удаётся сделать потрясающе интересным то, что случилось несколько месяцев назад – речь про финансовые события прошлой осени. Так написать, чтобы дыхание захватывало - что, что ответит Даймон Маку? Про то, какая интересная вещь память, какая интересная вещь любовь и как работает сознание – почему сто раз виданный портрет Жаклин Кеннеди на обложке притягивает в сто раз сильнее, чем портреты новых звёзд на новых обложках. А самое главное – про статью, ради которой на обложке - фотография Жаклин, эпизод из жизни Уильяма Манчестера, историка, знакомого с детства по русскому переводу книги «Смерть президента».

Манчестер, автор «Death of a President», «The Glory and the Dream» и биографии Черчилля – именно тот автор, которого мне не хватает в русской литературе. Писателя, который был бы жёстко связан историческим фактом. Историка, который может писать так, чтобы сама проза не требовала ни малейших усилий. Чтобы можно было читать и одновременно жить в том мире, про который читаешь. Как будто читаешь Дюма. Как будто Вальтера Скотта.

Карамзин стал тем, кого мне не хватает, для поколения Пушкина – автором истории, которую интересно читать. Будучи неспособен понять это сам, я доверяю Вайлю и Генису – в начале девятнадцатого века «История государства российского» была захватывающим чтением. Что я знаю сам – читать Карамзина сейчас, через двести лет – это работа. Как это часто бывает с работой, она может приносить удовлетворение – оставаясь при этом работой.

А среди англоязычных писателей-историков Манчестер не уникален. Артур Шлезингер, пока был профессиональным историком – в биографии Эндрю Джексона, был скучен. Перейдя к публицистике, сделав, в трёхтомной истории президентства Рузвельта, профессиональное историческое исследование инструментом повседневной полемики, стал интересен. Однако надо было написать книгу о Камелоте, “Тысячу дней”, и биографию Бобби, чтобы стать автором исторической хроники, которая завораживает. Только ему пришлось для этого перестать быть историком – а стать поэтом, скальдом, Гомером. Певцом с пристрастиями и политической позицией.

Сегодняшние историки пишут не хуже Шлезингера. Монтефиоре сделал книгу о Сталине необычайно интересной – а попробуйте сделать интересной книгу о Сталине в 2003 году! чего мы о нём не знаем-то? – не только благодаря титанической работе с источниками, но и благодаря удивительному ритму повествования. После чего выпустил книгу про молодые годы Сталина, зауряднейшую по литературным меркам – хотя и содержащую впечатляющие находки. Одни отслеженные незаконные дети чего стоят… Мой любимый современный историк – Роберт Каро (вот моё восхищение его биографией Джонсона, замаскированное под советы Борису Немцову), тоже пишет замечательно. Но Каро – пусть его бесконечные исторические подробности читаются, благодаря гладкости языка вместе с чёткостью логики – на едином дыхании, всё же профессиональный историк. Манчестер пишет более красиво – подробности не просто читаются легко, они как цельное кружево. Серебро по хрусталю, как говорил Белинский.

А статья в Vanity Fair – пусть и с портретом Жаклин, не про неё и не про Джека с Бобби – она про жизнь и работу профессионального историка. Про то как тяжело даётся то, что снаружи выглядит так ослепительно красиво.